Ты мерзок в эту ночь? (ЛП) - Страница 32

Может, оттого, что мы никогда по-настоящему не «встречались», мы завели эту привычку ходить на «свидания». Тревор весь день сидел дома и рисовал, я где-нибудь копошился в машинах, а потом мы договаривались где-нибудь встретиться. В последний день 1999 года мы условились о встрече в кофейне «Тяжкое Зрелище» в квартале красных фонарей с нескрываемой целью зарядиться гашем и посмотреть, как беснуются толпы, вступая в новое тысячелетие. По винтовой лестнице я спустился в подвальное помещение, которое и представляло из себя «Тяжкое Зрелище» — сверкающие елочные шары, европейское МТВ по ящику — без звука, чтобы не заглушать рев стерео, витающий в воздухе сладкий дым и уже куча народу.

В этих встречах присутствовал какой-то легкий трепет, будто на настоящем свидании — двое людей встречаются, чтобы познать меру своих возможностей, двое, у которых не было семи лет совместных воспоминаний, любви, раздражения и общей ванной. Как бы то ни было, я бы последние семь лет ни на что не променял. Но этот потайной легкий трепет втихаря меня заводил.

Трев уже сидел за столиком над эспрессо и косяком. Косяк непочат, кофе ополовинен. Его волосы были собраны в свободный хвост, а переносица измазана карандашом. Он провел день за рисованием «Готического отряда», комикса для D.C., которым занимался исключительно ради денег. Комикс был неплох, но придумала его именитая дезроковая принцесса из Миннеаполиса, которая беспрестанно пела Тревору маленькие дифирамбы в своем кругу с тех самых пор, как увидела его картинку в «Журнале Комиксов». Я находил это довольно забавным, но он в подобном не мог углядеть малейшего юмора.

При виде меня его устало-настороженное лицо прояснилось.

— Привет, — сказали мы одновременно, и он привстал, когда я стал садиться, и мы обменялись легким поцелуем. Несколько туристов вытаращились на нас, но они не забывали, что находятся в Амстердаме и должны Исповедовать Толерантность, пока дуют свою легальную шмаль.

Я направился к бару, с наслаждением ощущая на себе взгляд, которым проводил меня Тревор.

— Een Heineken, 'stublieft', — сказал я чернокожей барменше с синими волосами.

— Nee bier, — ответила она с легким раздражением.

— О, ja — простите, — пару лет назад ввели закон, согласно которому заведениям запрещалось продавать траву и выпивку одновременно — наверное, чтоб отморозки не засиживались. Туристы об этом не знали, а укурки никак не могли запомнить. Я заказал банку газированной минералки и еще эспрессо для Тревора, и, повернувшись, увидел высокого крашеного блондина в черной коже, который склонялся, чтобы расцеловать Тревора в обе щеки.

— Францц Куафка, черт побери, — сказал я, подходя к нему сзади.

Ухмылка, с которой он обернулся, отпугнула бы акулу. Я и сам отшатнулся от его поцелуев — не потому, что они мне не нравились, а потому что от них всегда хотелось облапать его за задницу. Такие уж феромоны он источал.

— Я БЫЛ РОШДЕН УБИФФАТЬ И ЗАНИМАТЬСЯ ЛЮБОФЬЮ! — воскликнул он, будто в подтверждение моих мыслей. Все головы в кофейне повернулись в ответ на это заявление, но сверкающие черные глаза Францца глядели лишь на меня. — Зах! Как хорошо фидеть, что вы zwei собрались с-сдесь прасдновать новое тысячелетие!

— Уверен, ты сможешь подсобить нам с празднованием, — сказал я. — Может, присядешь, Францц?

— Ах, я слишком всволнован! Я не могу присесть! Я постою сдесь, хорошо! — так он и вертелся рядом, размахивая руками, расчищая себе место в толпе, в какой-то момент схватил и прикурил свернутый Тревором косяк, который, как выяснилось, почти наполовину состоял из крохкого черного гаша. И посвящал нас в события своей восхитительной жизни, случившиеся с нашей последней встречи в городе.

Францц был модельером с международным именем и сопутствующей славой, он и его более деловая сестра Виттория запускали линии женской одежды, украшений и косметики, которые служили весомыми символами престижа по всему миру. Но на Францца нельзя было рассчитывать ни в чем, кроме художественного вдохновения. Он мог исчезнуть из штаб-квартиры Куаффки в Милане без следа и сопровождения, вооруженный всего двадцатью кредитками, и всплыть спустя много дней или недель, скажем, в Амстердаме в канун Нового Года в 1999.

И он искал компании других дизайнеров. Но не тех, кто делал платья, ожерелья или духи. В их обществе он обычно скучал. Франццу нравились химики.

На самом деле ему нравились все научные умы, поэтому он занес в свою коллекцию и меня. Он говорил, что талант у нас электрический, в то время как у них с Тревором талант был словно мазок акварели на полотне сырого шелка. Так он тоже выражался. Но больше всех он любил чердачных алхимиков и подвальных волшебников, тех, кто смешивал эзотерические и часто смертоносные ингредиенты и получал если не золото, то кайф. Францц коллекционировал дизайнеров наркотиков — может, даже спонсировал, хотя я никогда об этом не спрашивал, а он никогда не рассказывал — и я знал, что нынешняя ночь будет особенной.

Как раз, когда мы приканчивали косяк с гашем, у меня в кармане зажужжал пейджер — прямо в левое яйцо. Я не хотел тащить его с собой, но приехал с работы в Ноорд и решил не мотаться до нашей квартиры на Регулирсграхт, чтобы оставить вещи.

Это оказался Пайт из Системс Центрум Европа, компании, для которой я в качестве фрилансера много чего настраивал. Я собрался было не обратить на вызов внимания, но пожалел его, торчащего в силиконовых дебрях в канун Нового Года, и пошел к телефону—автомату узнать, скрывается ли за этим что-нибудь интересное.